There's always time for a drink. Withnail & I (1987) - quotes, screenshots

Richard E. Grant: “When I look back on Withnail and I, I’m always struck by how many good things have been written about what it means; but to me it seems not unlike the film that I’m in right now. That is – a film about the friendship of two people and how fragile friendship is at the same time. Withnail and I was about the end of such a friendship, just happening to be set at the end of the Sixties. Other than that, I’ve no idea why it became such a phenomenon.”


Marwood: 13 million Londoners have to wake up to this. And murder and All-Bran and rape.



Withnail: I've some extremely distressing news. My God! It's a nightmare. I tell you it's a nightmare. We've just run out of wine. What are we gonna do about it?

Marwood: I feel dreadful. I feel really dreadful.
Withnail: So do I. So does everybody. Look at my tongue. It's wearing a yellow sock.

Withnail: Have you got some soup? Why don't I get any soup?
Marwood: It's coffee.
Withnail: [sniffs] Why don't you use a cup like any other human being?
Marwood: Why don't you wash up occasionally like any other human being?
Withnail: How dare you? How dare you? how dare you call me inhumane?


Withnail: Sinew in nicotine base. Keep back. Keep back. The entire sink's gone rotten.
Marwood: There's something floating up.
Withnail: Fork it! What is it? What have you found?
Marwood: Matter.
Withnail: Matter? Where's it coming from?

Withnail: This is ridiculous. Look at me. I'm 30 in a month and I've got a sole flapping off my shoe.

Withnail: What should we do?
Marwood: Get out of here for a while, into the countryside, rejuvenate.
Withnail: Rejuvenate? I'm in a park and I'm practically dead. What good's the countryside?

[Marwood, off] Even a stopped clock gives the right time twice a day. And for once I am inclined to believe that Withnail is right. We are indeed drifting into the arena of the unwell, making an enemy of our own future. What we need is harmony. Fresh air and stuff like that.

Withnail: We can't go on like this! I'm a trained actor reduced to the state of a bum! Look at us. Nothing that reasonable members of society demand as their rights. No fridges, no televisions, no phones.

Marwood: I wouldn't drink that if I were you.
Withnail: Why not?
Marwood: Because I don't advise it. Even the wankers on the site wouldn't drink that. That's worse than meths.
Withnail: Nonsense. This is far superior to meths. Wankers don't drink it because they can't afford it. [gasps] Have you got any more? [chuckles] Liar. What's in your tool box?
Marwood: We have nothing. Sit down.
Withnail: Liar. You've got antifreeze.
Marwood: You bloody fool. You should never mix your drinks.
[Withnail laughing hysterically, vomiting]

Withnail: What's that appalling smell?
Marwood: Perfume on my boots. I had to scrub them with essence of petunia.

Marwood: If my father was loaded I'd ask him for some money.
Withnail: If your father was my father you wouldn't get it.


[Man in café]: Ponce.
[Marwood, trembling, off] I could hardly piss straight with fear. A man with three quarters of an inch of brain had taken a dislike to me. What have I done to offend him? I don't consciously offend big men like this, he has a definite imbalance of hormone in him. Get any more masculine than him you'd have to live up a tree.

Danny: As a matter of fact, I'm considering retiring and going into business.
Withnail: Doing what?

Danny: The toy industry. Yeah, my partner's got a really good idea for making dolls. His name's Presuming Ed. His sister gave him the idea. She's got a doll on Christmas what pisses itself.
Marwood: Really?
Danny: Then you gotta change its drawers for it. It's horrible, really but they like that, the little girls. So we're gonna make one that shits itself as well.
Withnail: Shits itself?
Danny: He's an expert. He's building the prototype now.


Danny: Besides, there's nothing invented I couldn't take. If I medicined you, you'd think a brain tumor was a birthday present.
Withnail: I could take double anything you could!
Danny: Very, very foolish words, man.
Marwood: He's right, Withnail.

Monty: I've always been fond of root but I've only started to grow last summer. I happen to think the cauliflower more beautiful than the rose.


Marwood: What's all this? The man's mad!
Withnail: Eccentric.
Marwood: Eccentric? He's insane. Not only that, he's a raving homosexual.


Withnail: Shall I get you a drink, Monty?
Monty: Yes, please, dear boy. You can prepare me a small rhesus negative Bloody Mary.

Withnail: At some point or another I wanna stop and get hold of a child.
Marwood: What do you want a child for?

Withnail: To tutor it in the way of righteousness, and procure some uncontaminated urine. This is a device enabling the drunken driver to operate in absolute safety. You fill this with piss, take this pipe down to the trouser and sellotape this valve to the end of the old chap. Then you get horribly drunk and they can't fucking touch you. According to these instructions, you refuse everything but a urine sample. You undo your valve, and give them a dose of unadulterated child's piss. And they have to give you your keys back. Danny's a genius.

Marwood: Give it a chance. It's gotta warm up.
Withnail: Warm up? We may as well sit around a cigarette.

Withnail: Are you the farmer?
Marwood: Shut up. I'll deal with this. We've gone on holiday by mistake. We're in this cottage here.
Withnail: Are you the farmer?
Marwood: Stop saying that, Withnail. Of course he's the fucking farmer!

Marwood: There's the supper.
Withnail: What are we supposed to do with that?
Marwood: Eat it.

Withnail: Eat it? The fucker's alive!
Marwood: I know that. You've got to kill it. It takes away your appetite looking at it. I think you should strangle it instantly, in case it tries to make friends with us. It's got dreadful beady eyes. They stare you out.

Withnail: Anyway, I loathe those Russian plays. Always full of women staring out of windows, whining about ducks going to Moscow.

Marwood [about the farmer]: Do you think he's happier than us?
Withnail: No.

[Marwood, off]: If the Crow and Crown ever had life, it was dead now. It was like walking into a lung. A sulfur stained and nicotine yellow and fly blown lung. Its landlord was a retired alcoholic with military pretensions and a complexion like the inside of a teapot.


Poacher: These eels are for my pot. Why should I give you something for your pot?
Withnail: What pot?
Marwood: Our cooking pot.


[creaking footsteps] Withnail: He's going into your room. It's you he wants. Offer him yourself. [moans] We mean no harm!

Tea Shop Proprietor: If you don't leave, we'll call the police.
Withnail: Balls! We want the finest wines available to humanity. We want them here, and we want them now!


Withnail: Would it be in bad form to plagiarize a toast?
Monty: It depends entirely on the quality of the wine. In this instance, it most certainly would not.
Withnail: In that case, to a delightful weekend in the country.

Withnail: He sent me out to tell you that the coffee's ready.
Marwood: I couldn't drink it. I have a cramp in the mouth from grinning.
Withnail: Well, stop smiling at him.
Marwood: I can't help it. I'm so uptight with him I can't stop myself.


Marwood: How dare you tell him I'm a "toilet trader?"
Withnail: It was a tactical necessity. If I hadn't told him you were active we would have never got the cottage.
Marwood: I'd never have wanted it. Not with him in it. I never thought he'd come all this way.
Withnail: Monty? He'd go to New York. A calculated risk.
Marwood: What "tactical necessity" and "calculated risk"? This is me, naked, in a corner. And how dare you tell him I love you? And how dare you tell him you rejected me? How dare you tell him that?
Withnail: Sorry about that. I got a bit carried away.


Marwood: Well, I'm off now then.
Withnail: Already? I've got us a bottle open. Confiscated it from Monty's supplies. '53 Margaux, best of the century. I'm sure he wouldn't resent us a parting drink.
Marwood: I can't. I gotta walk to the station. I'll be late.
Withnail: There's always time for a drink.
Marwood: I don't have the time.
Withnail: All right. I'll walk with you through the park. We can drink it on the way.

Withnail: I have of late, but wherefore I know not, lost all my mirth. And indeed it goes so heavily with my disposition that this goodly frame, the earth, seems to me a sterile promontory. This most excellent canopy, the air, look you, this brave o'erhanging firmament, this majestical roof fretted with golden fire, why, it appeareth nothing to me but a foul and pestilent congregation of vapours. What a piece of work is a man! How noble in reason! How infinite in faculties! How like an angel in apprehension. How like a god! The beauty of the world! The paragon of animals! And yet, to me, what is this quintessence of dust? Man delights not me, no, nor women neither. Nor women neither.

Последнее время — а почему, и сам не знаю — я утратил всю свою веселость, забросил все привычные занятия; и, действительно, на душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом. Этот несравненнейший полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — всё это кажется мне ни чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха? Из людей меня не радует ни один, нет, и ни одна.

Подготовила Е. Кузьмина http://cinemotions.blogspot.com/

Мы все-таки живем при патриархате/ Natalia Ryazantseva, interview 2016

«Чужие письма», «Долгие проводы», «Голос», «Портрет жены художника» – сценарии этих фильмов написала Наталия Рязанцева. Сейчас преподает на Высших курсах сценаристов и режиссеров, руководит сценарной мастерской во ВГИКе.

– Наталия Борисовна, в своих мемуарах вы пишете, что вы и ваши однокурсники по сценарной мастерской пришли во ВГИК, «не вкусив плодов мировой культуры». Как вы справлялись с дефицитом информации?

Н. Рязанцева: Дело не в том, что мы были плохо образованы, – вся страна так жила. Но при этом простая грамотность – грамотно писать – была, нас хорошо учили. И математике хорошо учили, а вот в программу по литературе, например, Достоевский не входил. Никогда про Гумилева ничего не слышали. Блок только факультативно где-то размещался. Я-то пришла из литературного кружка, поэтому знала больше других. Мы были дикие совершенно, и особенно те, кто приезжал; у нас с Украины были ребята, взрослые ребята. И все пришлось усваивать уже в институте. Здесь были очень хорошие преподаватели по всем предметам.

– А когда прежде запрещенное искусство открылось, это как-то повлияло на ваше сознание? Может быть, что-то стало откровением?

Н. Рязанцева: Понимаете, в то время, когда мы во ВГИК приходили, все были очень политизированы: в 1956 году произошли первые протесты – Венгерские события. Тогда появилась некоторая свобода; доклад Хрущева знаменитый [доклад «О культе личности и его последствиях» на закрытом заседании XX съезда КПСС], который всем читали, и нам читали тоже – в большом зале института собирали даже. И решили, что теперь свобода, оттепель. Это совпало вообще с «оттепелью», знаете ведь, почему «оттепель» называется? Ну вот. Книжка Эренбурга вышла, когда я еще в школе училась. Помню, как учитель математики меня спросил, что это я читаю под партой, и я сказала, что досталась мне откуда-то эта «Оттепель». А он, Виктор Соломонович, сказал: «Дайте почитать». Я прочла и дала ему почитать, точно помню, что это было в школе, в девятом, кажется, классе.

Ну а здесь, во ВГИКе, решили, что все позволено, стенгазету выпускали огромную, какие-то пародии, какие-то шутки, капустники – вообще ВГИК полной жизнью жил. Но потом разогнали наш курс. Наш курс пострадал в первую очередь. Причем мы были уже на четвертом курсе, когда разгон произошел – из комсомола, из института. Про это хорошо написал Володя Валуцкий. Он вел тогда дневники. Его первым делом возили на Лубянку и потом выгоняли из комсомола и из института, но он записывал каждый день этой битвы, записи потом нашел, в журнале «Сеанс» их напечатали, в прошлом году, кажется. Очень интересно читать.

– Сейчас у студентов есть доступ к любой информации, но почему мы не стали лучше?

Н. Рязанцева: Потому что когда нет доступа, тогда ценишь и действительно читаешь. Позже возник самиздат. Про Солженицына мы услышали, когда институт окончили. В «Новом мире» был напечатан, сразу про это начали много говорить, но еще основных вещей не было, «ГУЛАГа» еще не было.
И, конечно, все «делились»… очень все это делило пополам студентов: на тех, кто что-то понимает, и на тех, кто ничего не понимает. Ну и без стукачей не обошлось… В общем, отдельная длинная история, о которой много писали и до сих пор, собственно, спорят.
Я встретила как-то Алешу Симонова [Алексей Кириллович Симонов (род. 1939) — писатель, кинорежиссёр, правозащитник], и мы с ним обсуждали, потому что до сих пор неизвестно, кто стукнул [имеется в виду донос, который спровоцировал разгон курса Н.Б. Рязанцевой]. Я про это писала, рассказывала в «Киноведческих записках», а потом кто-то написал, что нет, Анчаров не мог стукнуть, и так далее… Это длится, собственно, всю жизнь. Алеша комментировал, поскольку он по правам человека, и доступ к разным документам есть. Но так и не узнали…

– Какой подход к обучению студентов был у вашего мастера, Евгения Иосифовича Габриловича?

Н. Рязанцева: К Габриловичу мы попали на втором курсе, когда умер Туркин. К нам, по счастью, пришел Габрилович. Во-первых, он замечательно, подробно рассказывал, как работает – а он много работал тогда, и мы прекрасно знали весь его трудовой процесс; тогда он «Коммуниста» писал и с удовольствием рассказывал. Он обычно хотел поговорить, расспрашивал всех про личную жизнь, пытался как-то вытащить… (Смеется.) С ним было очень занятно, он не стеснялся…
Были и другие преподаватели, не только Габрилович преподавал: один – большой гад, а потом пришел Семен Фрейлих, что уже хорошо было.
Евгений Иосифович про прошлые времена нам мало рассказывал, хотя много знал и помнил. Шпаликов его расспрашивал. Провожал домой, хоть у него и не учился. Просто как-то проводил домой, они долго сидели, и ему старик рассказывал… Старик… Он не был стариком! Ему еще и шестидесяти не было, когда он наш курс взял, и прожил девяносто четыре года.
Мы дружили, много ездили – у меня все смешалось. И с Лешей Габриловичем дружили [Алексей Евгеньевич Габрилович (1936—1995), кинорежиссёр], я его знала, еще когда в школе учились. Леша приезжал и рассказывал, как поступать во ВГИК.

– А чем отличается ваш подход к обучению студентов?

Н. Рязанцева: Здесь есть программа, обязательные какие-то работы. Единственное…
Вообще с Габриловичем я согласна во всем, он говорил нам мудрые, умные вещи, хотя иногда странными нам казались его представления о жизни. Но это всегда интересно было. Он спрашивал то, что его самого интересовало. И я тоже никогда не задаю вопросы, только чтобы проверить студента, не владею таким педагогическим приемом – спрашивать, когда сама знаю, как правильно ответить. Только когда на приемных экзаменах хочется кого-нибудь отсеять, можно позволить себе. Но обычно, если я сама в чем-то уверена, об этом не спрашиваю. Спрашиваю, когда накапливается недоумение. И оно всё чаще накапливается.

– А бывало ли так, что работы студентов вашей мастерской поражали вас?

Н. Рязанцева: Бывают хорошие вещи, конечно, но мы же принимаем уже предварительно отсеянных. Мы принимаем, если интересно, во всяком случае, читать, что подают на творческий конкурс. Я очень люблю читать биографии – по ним уже много чего понятно. Сейчас вот на курсах абитуриенты, я уже каждого знаю, кого прочла. И там тоже есть две-три работы, по которым понятно, что из этого и кино можно сделать, и напечатать можно… В общем, литературные данные видны в письменных текстах.
Для меня собеседование мало значит, я по текстам лучше вижу, кто есть кто и кого брать. Режиссеров очень трудно выбирать: какие-то психологические особенности, какие-то качества характера – все нужно учесть и понять. А со сценаристами проще… Но все равно неизвестно, кто напишет большой сценарий, а кто не напишет. Поначалу они все хорошо пишут.

– Опять же согласно вашим мемуарам, режиссеры, с которыми вы работали, были для вас в основном людьми близкими, как минимум, друзьями. Чем это объясняется?

Н. Рязанцева: Нет, потом уже были разные режиссеры, они не друзья были. А так получалось… Завязывались вгиковские знакомства – откуда же еще брать режиссеров. Сначала меня Муратовы [Кира и её первый муж, режиссер и сценарист Александр Муратов – Е.К.] пригласили писать сценарий, когда они вместе диплом снимали, и мы подружились, и надолго. Они разошлись, и по отдельности мы тоже дружили.
Шепитько жила рядом, в общежитии. Я приходила к Муратовым, на пятом этаже были семейные комнаты, хозяйство свое… Напротив жил Шукшин, и они, кстати говоря, уже писали роман со Старковым.

Помню хорошо вгиковское время, хотя оно кончилось вот так трагически, но… Знакомства. Кто-то приглашал: я помню, снималась у операторов в этюдах – «белое на белом», еще что-то, причесывали, гримировали… У Саввы Кулиша, который на операторском учился.

– Вы также пишете, что к картине Киры Муратовой «Долгие проводы» у вас есть претензии. А что, на ваш взгляд, не получилось?

Н. Рязанцева: Мне не нравилась некоторая манерность первого куска. Сейчас уже довольно трудно вспомнить… Я написала тогда достаточно большую статью «За что?». История сценария там еще длиннее, чем история картины. Картина перекосилась по смыслу, потому что сценарий во всех четырех с лишним вариантах был про мальчика, про молодого человека. А потом, когда Кира выбрала Зинаиду Шарко, и даже до этого, на пробах еще, перекосилось в сторону мамы, и надо было сложно балансировать во всех эпизодах. Это непросто оказалось.
Так что мы очень много вместе переделывали, и сценарий проходил так трудно, непонятно почему…
Картину положили на полку за «отсутствие нравственной позиции». (Смеется.) Столько раз обсуждали и заявку, и сценарий, и саму картину… Но ее многие полюбили, некоторые до сих пор смотрят, когда ее показывают. Там финал замечательный, финал классикой стал.

Было довольно много хороших режиссеров в советский период, как ни странно. Если по всему Советскому Союзу поскрести… Это делали иногда на творческих семинарах; считали, кто профессиональный режиссер – не в смысле «нравится – не нравится». И получалось человек сорок. Для меня остались самыми интересными… Отар Иоселиани остался. Ничем не испортил свою репутацию, до сих пор я его люблю, и последняя картина мне понравилась. По моему вкусу, как раз много грузинских картин было очень хороших, и режиссеры были хорошие, и короткометражки, и дипломные работы очень хорошие.

Но я, например, никогда не любила Параджанова – как он мне по-человечески не симпатичен, так и его кино. Хотя понимаю его поклонников и понимаю, за что они его любят.
Мы вместе с ним когда-то летели в Венецию, и я помню, как он капризничал и вообще вел себя отвратительно. За ним еще ходило стадо поклонников. И в Венеции тоже странно себя вел, чтобы обратить на себя внимание. Дети такие бывают – не могут, чтобы на них не смотрели. Вот он так себя вел все время. И так несколько дней продолжалось, поэтому я его успела невзлюбить.

– А из современных режиссеров кого вы можете выделить?

Н. Рязанцева: Вот знаете, мне понравилось из того, что давали на «Нику» – я обычно все-таки почти все смотрю. Документального кино было много хорошего, а из игрового мне понравилась картина «Зимний путь» Тарамаева и Львовой, про музыканта, там Ткачук потрясающую роль играет. Из сериалов «Оттепель» понравилась [сериал Валерия Тодоровского, 2013], я с удовольствием и подробно ее смотрела. Было еще несколько занятных картин, но так уж совсем удивить теперь трудно… Ну вот Отар привозил картину, это я могла без конца смотреть. Из молодых… Я столько смотрю на курсах, дипломы, но все как-то мне…

У Андрея Звягинцева мне больше всего понравился фильм «Елена» [2011]. Первый фильм его помню хорошо, но он такой странноватый, держится только на гениальном мальчике, который играет потрясающе, а так вообще не очень там сходится конец с началом, и явно есть сценарные просчеты [речь идет о фильме «Возвращение»]. Следующая картина [«Изгнание»] мне как-то не пришлась по вкусу, а «Елену» очень ценю. Она действительно глубокая, и ее надо смотреть внимательно и подробно. И оператор там замечательный. А потом этот самый «Левиафан» [2014] или как его там… (Смеется.) Сильный конец, прекрасный финал, но много «кабинетных разборок», которые мы не очень даже и понимаем. Это, конечно, из нашей жизни, это правда, но какая-то она… малохудожественная правда. Можно было, наверное, обойтись без этого.

Сейчас многие умеют снимать кино, тем более что это стало проще по технике. Денег только нет, редко кому дают деньги. Все подают, подают в Минкульт, даже очень опытные… Но вот Павел Бардин сделал сериал [«Салам Масква»]. Очень интересно. И там есть совершенно гениальный артист, типа того, который в «Зимнем пути»… Да, в «Зимнем пути», Шуберта поют, «Зимний путь» называется. Хорошо музыка продумана, точно.

У зарубежных я, во-первых, путаю имена. Не могу запомнить такое количество новых имен, хотя, конечно, основное я все смотрела: и Джармуша много, и сериалы – «Твин Пикс», «Доктора Хауса» немножко посмотрела. Говорят, что там замечательные сериалы делают. Но поскольку я не слишком люблю американское кино… То есть его никогда не хочется пересматривать, оно очень хорошо сделано, но поскольку сразу все знаешь… Но они замечательно превратили это в индустрию. У нас такого, конечно, не будет, но, может, и слава богу.

Все-таки я европейское кино больше люблю, и все время появляются… Я сейчас мало вижу его, но делают же передачи [Петр] Шепотинник, [Сергей] Шолохов, поэтому понемножку мы про всех что-нибудь да знаем, кое-что вызывает любопытство. Но вообще сейчас такое количество рекламы, и везде можно прочесть, в журналах – что посмотреть, почему посмотреть, – что уже и смотреть не хочется.

Конечно, я полюбила кино не сразу, я полюбила только тогда, когда появилась, собственно, «новая волна». Мы полюбили европейское кино, и первая «Неделя итальянского кино» была во ВГИКе, как только мы поступили. Показывали в Москве, в больших залах, а во ВГИК привозили в семь утра. И в семь утра был полный зал. Было много настоящих любителей кино, которые хотели «дорваться», они просились на чужие просмотры все время… Привозили же из Белых Столбов ворованные контратипы… И вот смотрели, вместе с переводчиками, и некоторые рвались…

Я больше двух картин не могу смотреть в день. На фестивале в жюри приходилось много смотреть, иногда облегченную программу – три фильма, а иногда вообще…
Киноведы же по пять фильмов могут смотреть и все помнят. А я не из них. Ну, а потом я показываю студентам старое кино, которое обязательно нужно посмотреть: Бертоллуччи, например, из американского мы недавно «Кто боится Вирджинии Вульф?» смотрели. Там тоже есть чему поучиться. Американцы потом и европейских режиссеров приглашали, у них тоже появилось такое «очеловеченное» кино, не настолько «четкое».

– Наталия Борисовна, у вас всегда особенные женские персонажи. Какие литературные или реальные героини вдохновляли вас?

Н. Рязанцева: Мы уже тогда много успели в жизни заметить. Мы в такую интересную эпоху росли: и послевоенная нищета, и война – и военных теток мы много знали, которые так или иначе воевали или шли за полком. Я просто их знала, и уже «Крылья» из этого получились, из знакомых. А ругали все за то, что непонятно, кто хороший, а кто плохой, потому что во всех есть и то, и другое.
Сейчас с этим умеют обращаться, даже артисты в сериалах иногда очень сложные образы делают. Если режиссер не совсем тупой, получаются действительно интересные персонажи. А тогда требовалось, чтобы в заявке уже было все ясно: кто хороший, кто плохой и «кто кого». Кто кого – самое главное.

– Как вы оцениваете изменение роли женщины в мире сейчас?

Н. Рязанцева: Сейчас все стало по-другому. Сексуальная революция у нас превратилась в эволюцию. Тогда про это много писали, и потом, когда уже началась Перестройка, мы узнали, что существует такое женское движение. До этого оно не существовало. Было два женских журнала в Питере. И одну редактрису посадили, кстати говоря; одна эмигрировала. У нас такие зачатки феминизма были. А оказалось, что у них это вообще огромная область: и такие феминистки, и другие феминистки, совершенно разные, и масса литературы по этому поводу, и журналов.
Девушки английские приезжали снимать нас для фильма [телеканала] Би-би-си, и мы про все это рассказывали; снимали Майю Туровскую, меня, Киру Муратову, Лану Гогоберидзе, которая возглавляла все это дело. Они вставляли куски из фильмов, а у меня все героини – женщины, поэтому туда попало много отрывков, и я чего-то говорила…
Но Кира высказалась лучше всех. Я помню, ее тоже стали спрашивать, а она говорит: «Ну, мы же живем при патриархате». Действительно, мы живем при патриархате. И она что-то говорила про режиссуру, что тяжелая профессия – в том смысле, что одним рабочим днем не обойдешься, круглосуточная работа, и мало кто из женщин выдерживает.
Но сейчас выдерживают, за это время все поменялось. Раньше ведь сценаристок было две-три, режиссеров-женщин почти не было, а сейчас, по-моему, поровну, и женщины ничем не хуже.
А в жизни это довольно уродливые формы принимает, как правило, уродливые формы. Но зато появились женские журналы. Одна дама из Союза писателей хотела, чтобы все Союзы устроили женский журнал. Пока хлопотали, их столько появилось! И они существуют, продаются. Но мы все-таки живем при патриархате, да, и пока… (Смеется)

– Наталия Борисовна, а что такое любовь?

Н. Рязанцева: Этого никто не знает. И, слава богу, не узнает никогда!

Беседовала Софья Шигина // 
«Экран и сцена» № 23 за 2016 год - источник, декабрь 2016